Каждый раз, когда я проезжаю мимо этой девятиэтажки в Люберцах, сердце сжимается болью и тоской.
Мне говорили: пройдет год, ну два, три, четыре, пять, наконец - и станет легче, боль отпустит - рано или поздно это произойдет.
Это слова утешения, не более. Боль не проходит. Пустое место в душе никем не заполняется.
... Я помню, мой инструктор по вождению , намучившись со мной изрядно, сказал: "Никогда, ни-ког-да, слышишь? Ты не будешь водить машину!"
А этот смешной человек с фотоаппаратом, с которым мы вместе работали и хлебнули немало всего в командировках по нашей замечательной стране, только присвистнул: "Ха, не бери в голову! Пара уроков - и ты поедешь как миленькая". И правда, он всего пару раз проехал со мной по улице, а потом сказал:"Все, теперь сама. Я буду ждать во-о-о-он на том перекрестке". И я поехала. Дыхание перехватывало, слезы ужаса душили, но я до перекрестка добралась.
А потом в Грозном он силой посадил меня в самолет, буквально спихнул с трапа с салон, а сам быстро спустился вниз и беспечно помахал мне рукой. Остался снимать войну. У него боевики отобрали фотоаппарат и засветили пленку, но он съездил в Москву, взял старенький "Киев" и снова вернулся в Чечню. И как его там не убили?
Я думала, он будет жить вечно. Добрый, смешной человек - такие не умирают. Таким дается две, нет три, жизни - в назидание остальным. Но он умер от остановки сердца за рулем автомобиля. Почувствовал, видно, что дело неладно, снизил скорость и аккуратно так въехал в дорожное заграждение.
Тетки его любили безумно. На похоронах рыдали штук десять навзрыд. Каждая считала, что она - у него единственная. Ага, была у него такая особенность. Он всех любил и умел сделать так, что каждая, зная по других, считала, что по-настоящему он любит только ее.
Это, знаете, тоже талант.
Вечная тебе память, Гришка Кацман.
Journal information